Кристофер Александер
В заголовке идет речь не о зеленом дереве с листьями, а об абстрактной структуре. Я противопоставляю ее другой, более сложно устроенной абстрактной структуре, а именно полурешетке. Здесь важно провести простое разграничение, необходимое, чтобы соотнести эти абстрактные концепции с природой города.
Города, которые возникли и развивались более или менее стихийно, я буду называть естественными. А города или их части, прицельно разработанные проектировщиками, я буду называть искусственными. Сиена, Ливерпуль, Киото и Манхэттен — примеры естественных городов. Левиттаун[1], Чандигарх[2], новые британские города[3] относятся к искусственным.
Сегодня мы постепенно начинаем осознавать, что в искусственных городах не хватает чего-то очень важного. По сравнению со старыми городами, за долгие века нарастившими целый культурный слой, наши современные опыты выведения городов искусственным путем выглядят — с человеческой точки зрения — абсолютно беспомощными.
Даже сами архитекторы чем дальше, тем чаще признают, что в старых домах им больше нравится жить, чем в новых. Обычные люди, которые не разбираются в искусстве, отнюдь не преисполнены благодарности к архитекторам за их старания, а, наоборот, склонны видеть в наступающих со всех сторон современных зданиях и поселениях неизбежное зло — очередное подтверждение того плачевного факта, что мир в целом катится в тартарары.
Напрашивается предположение, что люди просто не готовы перевернуть страницу или хранят верность традициям, но не все так просто. Мне лично подобный консерватизм близок. Ведь обычно люди вполне готовы идти в ногу со временем. И если они все меньше верят в современный город, возможно, им не хватает чего-то важного — чего-то, что мы пока просто не осознаем.
Превращение мира в пейзаж, сплошь заполненный стеклянными и бетонными коробками, — перспектива, тревожившая многих архитекторов. Они доблестно протестовали против стеклянных коробок и выдвигали альтернативные проекты в надежде воспроизвести на современный лад те свойства естественного города, которые, по видимости, и вдыхают в него жизнь. Но все эти проекты — лишь повторение пройденного. На порождение нового они не тянут.
«Безобразие»[4] — под таким лозунгом журнал Architectural Review боролся с безликой новой застройкой и телеграфными столбами, которые уродовали английский пейзаж. Но все встречные предложения, по сути, сводились к идее регулируемого чередования зданий и открытых пространств, а также соблюдения масштаба — идее, почерпнутой из книги Камилло Зитте[5] о старинных площадях и пьяццах.
Альтернативный рецепт от однообразия Левиттауна предполагает воссоздание всего богатства форм, присущего старинной естественной застройке. Примером может послужить деревня Рашбрук в Англии в версии Ллуэлина Дэвиса[6]: каждый дом здесь немного отличается от соседнего, крыши свешиваются под живописными углами, кругом «интересные», свежие формы.
Третий путь — вернуться к плотной застройке. Предполагается, что, если весь город устроить по образцу Центрального вокзала в Нью-Йорке, со множеством уровней и туннелей, и запустить внутрь достаточно людей, чтобы они там мельтешили, все вновь обретет человеческий вид. Такой образ мысли прослеживается в мертворожденных урбанистических затеях Виктора Грюна[7] и прожектах Лондонского городского совета по созданию города нового типа в Хуке[8].
Блистательным обличителем окружающей мертвечины была Джейн Джекобс[9]. Она подвергала все сокрушительной критике, но, если внимательно почитать, что она предлагает взамен, получится, что современный мегаполис представляется ей помесью Гринвич-Виллидж и итальянского городка на холме, где людям предлагается проводить значительную часть времени на улицах аккуратно нарезанных кварталов.
Проблема, к решению которой подступались все упомянутые проектировщики, совершенно реальна. Чрезвычайно важно разобраться, в чем именно кроется секрет жизни старых городов, и придать это свойство городам новым, искусственным. Но невозможно добиться нужного эффекта, механически копируя английские деревни, итальянские пьяццы и центральные вокзалы. Очень многие архитекторы сегодня тянутся к физическим и пластическим приемам прошлого — вместо того, чтобы задуматься над абстрактными принципами организации исторических городов, которых наши современные градостроительные проекты пока не постигли. Проектировщикам не удается вдохнуть в город новую жизнь, потому что они просто-напросто имитируют внешние признаки старой, ее материальные проявления; их внутренняя сущность остается скрытой.
В чем же заключается эта внутренняя сущность — организационный принцип, отличающий искусственный город от естественного? Уже по вводному абзацу можно догадаться, о чем речь. Я считаю, что естественный город организован по принципу полурешетки, а искусственный мы выстраиваем как дерево.
И дерево, и полурешетка позволяют понять, каким образом много маленьких систем складываются в одну большую и сложно устроенную. Иначе говоря, они описывают структуры множеств.
Прежде, чем разбираться в устройстве таких структур, следует определить, что именно понимать под множеством. Множество — это совокупность элементов, которые мы считаем связанными друг с другом. Поскольку нас как проектировщиков заботит прежде всего физическая среда живого города и его физический костяк, в центре внимания окажутся те множества, которые являются наборами материальных элементов: людей, травинок, автомобилей, молекул, домов, садов, водопроводных труб, молекул воды в них и т. п.
Когда компоненты множества соединяются, выполняя некую общую задачу, мы считаем такое множество системой.
Рассмотрим пример, в Беркли, на углу Херст-авеню и Юклид-авеню, работает аптека с газетной стойкой у входа. Она расположена как раз перед светофором. Пока горит красный, люди, которым нужно перейти улицу, от нечего делать разглядывают выложенные на стойке газеты — благо,от перехода их отлично видно. Кто-то ограничивается просмотром заголовков, а кто-то успевает купить газету.
Таким образом, газетная стойка и светофор взаимодействуют друг с другом: стойка, выложенные на ней газеты, мелочь, переходящая из карманов прохожих в прорезь для монет, люди, которые проглядывают газеты на переходе, светофор, электрические импульсы, в силу которых меняется сигнал светофора, и тротуар, на котором стоят прохожие, составляют систему — они все связаны.
Для проектировщика особый интерес представляет неизменная, материальная часть системы: газетная стойка, светофор и разделяющий их тротуар в своей взаимосвязи составляют стабильную часть системы. Это неизменная оболочка, внутри которой переменные звенья системы — люди, газеты, деньги и электрические импульсы — могут действовать как единое целое. Такую постоянную часть системы я называю городским элементом. Его цельность обеспечивают как те силы, которые сводят отдельные компоненты воедино, так и динамические связи внутри живой системы большего размера, в которую элемент вписан как неизменная, стабильная составляющая.
Примеры других городских систем: множество частиц, из которых складывается здание; множество частиц, из которых состоит человеческий организм; машины на шоссе плюс люди, едущие в этих машинах, плюс шоссе, по которому они едут; друзья, болтающие по телефону, плюс телефоны у них в руках, плюс телефонная линия, которая их соединяет; Телеграф-Хилл[10] со всеми своими домами, жителями и сферой обслуживания; аптечная сеть Rexall; все коммунальное хозяйство Сан-Франциско, за которое отвечает городская администрация; все, что находится в пределах Сан-Франциско, плюс все люди, которые в городе регулярно бывают и вносят свой вклад в его развитие (как Боб Хоуп[11] или глава компании Arthur D. Little), плюс все основные источники экономического благосостояния, обеспечивающие городу процветание; наконец, бездомная собака, плюс мой мусорный бак, плюс мусор из мусорного бака, которым питается собака; наконец, местное подразделение Общества Джона Берча[12].
Каждое из этих множеств держится на некотором наборе объединяющих факторов, которые делают его продуктивным. И в каждом — точно так же, как в системе, состоящей из светофора и газетной стойки, — имеется физическая, постоянная составляющая, которую можно считать элементом городской жизни.
Из бесконечного разнообразия конкретных, установившихся подмножеств, которые служат оболочками для городских систем и тем самым воспринимаются как значимые физические элементы, мы обычно выделяем для себя несколько особо значимых. Я утверждаю, что восприятие города в целом зависит именно от подмножеств, которые человек воспринимает как важные элементы.
Составляющие такого образа не сводятся к хаотичному набору подмножеств: напротив, просто постольку, поскольку между избранными подмножествами устанавливаются определенные соотношения, весь набор приобретает определенную структуру.
Для того чтобы разобраться в этой структуре, есть смысл ненадолго абстрагироваться и прибегнуть к цифровым обозначениям. Вместо того, чтобы обсуждать реальные множества, состоящие из миллионов реальных, составляющих городскую жизнь частиц, рассмотрим более простую структуру, состоящую из небольшого количества элементов. Обозначим эти элементы как 1, 2, 3, 4, 5, 6. Если не считать полной последовательности [1, 2, 3, 4, 5, 6], пустого множества [-] и одноэлементных множеств [1], [2], [3], [4], [5], [6], из шести элементов можно сложить 56 различных комбинаций.
Допустим, из этих 56 возможных комбинаций мы выберем несколько (так же, как мы выбираем определенные множества, принимаемые за элементы, из которых складывается картина города). Предположим, мы остановили выбор на следующих подмножествах: [123], [34], [45], [234], [345], [12345], [3456].
Как могут строиться отношения между этими множествами? Некоторые из них входят в более крупные множества — так, [34] содержится в [345] и [3456]. Некоторые множества пересекаются — как [123] and [234]. Некоторые разъединены и не несут общих элементов — как [123] и [45].
Эти соотношения можно изобразить двумя способами. Как цельный элемент или, например, в порядке возрастания: если одно множество содержит в себе другое (подобно тому, как [345] содержит в себе [34]), они соединяются друг с другом по вертикали. Ради четкости и наглядности мы соединяем только те множества, между которыми не содержится других множеств и связей — иными словами, если [34] и [345], а также [345] и [3456] соединены между собой, между [34] и [3456] линию рисовать уже не обязательно.
Выбор подмножеств сам по себе наделяет набор множеств цельной структурой. Именно эта структура нас и интересует. Структура, отвечающая определенным требованиям, является полурешеткой, а структура, отвечающая более жестким требованиям, является деревом.
Аксиома полурешетки звучит так: Набор множеств образует полурешетку тогда и только тогда, когда у двух пересекающихся множеств, входящих в один набор, общие элементы входят в тот же набор.
Описанные структуры являются полурешетками. Они соответствуют аксиоме, поскольку, например, [234] и [345] относятся к одному и тому же набору, как и объединяющее их множество [34]. (В городских условиях аксиома означает, что в случае двух пересекающихся единиц область их пересечения распознается как нечто цельное и тем самым также является значимым городским элементом). Вернемся к примеру с аптекой: один элемент складывается из газетной стойки, тротуара и светофора, другой — из самой аптеки, у которой есть вход и газетная стойка. Стойка становится точкой их пересечения. И эта точка пересечения сама по себе распознается как элемент и соответствует вышеприведенной аксиоме, описывающей свойства полурешетки.
Аксиома дерева такова: Набор множеств образует дерево тогда и только тогда, когда из двух множеств, входящих в один набор, одно либо полностью содержится в другом, либо никак с ним не связано.
Поскольку пересекающиеся множества этой аксиомой отсекаются, требования аксиомы полурешетки соблюдаются автоматически. Иными словами, любое дерево суть не что иное, как тривиальная, простейшая решетка.
Однако в данном случае нас занимает даже не столько дерево, которое на самом деле оказывается полурешеткой, сколько остальные варианты полурешеток — тех, что не являются деревьями, поскольку содержат пересекающиеся элементы. Нас интересует разница между структурами, где пересечения возможны, и теми, где пересечения отсутствуют.
Разница эта состоит не только в наличии (или отсутствии) пересечений, но главным образом в том, что полурешетка — потенциально гораздо более тонкая и сложно устроенная структура, чем дерево. Об этом можно судить на следующем примере: дерево, состоящее из 20 элементов, может содержать в себе не более 19 дополнительных подмножеств, тогда как полурешетка, выстроенная из тех же 20 элементов, включает в себя более 1 000 000 различных подмножеств.
Заметно большее разнообразие служит показателем сложности устройства решетки по сравнению с более простым устройством дерева. Именно отсутствие структурной сложности, свойственное деревьям, вредит нашим градостроительным проектам.
Рассмотрим теперь несколько современных городов, которые, как я намереваюсь показать, по сути своей являются деревьями. Изучая их планировку, целесообразно держать в голове шуточный стишок:
Блох больших кусают блошки,
Блошек тех — малютки-крошки,
Нет конца тем паразитам,
как говорят, ad infinitum
Принцип устройства дерева изложен здесь коротко и ясно.
Примеры
Колумбия, Мэриленд, Центр общественных исследований и проектирования. Кварталы, собранные группами по пять, образуют «поселки», а транспортная сеть связывает их в единый город. По структуре это классическое дерево.
Гринбелт, Мэриленд, Кларенс Стайн. Этот «город-сад» разбит на жилые кварталы, закрытые для транспорта. В каждом таком квартале имеются школы, парки и дополнительные группы жилых домов, построенные вокруг автостоянок. Этот проект тоже устроен как дерево.
Проект Большого Лондона, Аберкомби и Форшоу. Проект развития Лондона, предложенный Аберкомби, состоит из огромного количества пригородов, полностью отделенных друг от друга. В пояснительной записке Аберкомби комментировал: «Проект призван подчеркнуть индивидуальность существующих пригородов, сделать их более обособленными, при необходимости — признать их отдельными, самостоятельными единицами». А также: «Сами пригороды состоят из нескольких частей, каждая — со своими школами и магазинами. По сути, это самостоятельные жилые районы». Такой город спроектирован как дерево с двумя основными уровнями: на нижнем уровне — районы, на верхнем — пригороды. Пересечения между ними отсутствует. В результате получаем дерево.
План Токио, Кэндзо Тангэ. Вот прекрасный пример. На плане представлен ряд округов, вытянутых вдоль Токийского залива. Здесь четыре основных округа, в каждый из которых вписано по три контура поменьше. Второй по счету крупный округ заключает в себе вокзал и порт, остальные округа промежуточного уровня заняты жилыми кварталами (по три в каждом), за исключением основного округа № 2, где расположены правительственные учреждения и промышленные компании.
Меса-Сити, Паоло Солери. Органические формы на этом плане наводят на мысль, что перед нами более разнообразная структура, чем в предыдущих, достаточно линейных примерах. Но если присмотреться, организационный принцип здесь тот же. Возьмем университетский кампус: центр города делится на академические и жилые районы, которые в свою очередь членятся на несколько кварталов (по сути — высотных жилых комплексов), рассчитанных на 4 000 жителей, вдобавок каждый из них окружен более мелкими жилыми единицами.
Чандигарх, Ле Корбюзье. Весь город обслуживается расположенным посередине торговым центром, который связан с расположенным в верхней части административным центром. Два дополнительных торговых ядра вытянуты вдоль основных транспортных артерий, идущих с севера на юг. На более мелком уровне имеются административные, общественные и торговые центры, по одному на каждый из 20 городских секторов.
Бразилиа, Лусиу Коста. Вcя структура нанизана на центральную ось, рассекающую город на две части, в каждой из которых имеется по центральной транспортной артерии. К ней, в свою очередь, прилагаются параллельные второстепенные артерии, в которые впадают более мелкие улицы, окружающие городские кварталы. Это дерево.
Коммунитас, Персиваль и Пол Гудман. Это дерево в чистом виде: территория разделена на четыре концентрических яруса. В самом центре находится торговая часть, затем университетский кампус, третье кольцо — клиники и жилая зона, четвертое — уже за городом. Каждый из этих кругов в свою очередь делится на несколько составляющих: торговый центр — это огромный цилиндрический небоскреб, состоящий из пяти уровней — аэропорт, администрация, легкая промышленность, торговля и развлечения. В самом низу расположены железнодорожные пути, автовокзал и станции техобслуживания. Университетский кампус делится на восемь секторов: естественная история, зоопарк и аквариум, планетарий, научные лаборатории, пластические искусства, музыка и сценические искусства. Третий круг состоит из жилых кварталов, рассчитанных на 4000 жителей каждый. Все они расселены не по отдельным домам, а по многоквартирным комплексам, состоящим из нескольких блоков. Наконец, загородный круг делится на три сегмента: лесной заповедник, сельскохозяйственные угодья и зона отдыха. Итого получается дерево.
Самый лучший пример я оставил напоследок, поскольку он идеально вскрывает суть проблемы. Он фигурирует в книге Хилберзаймера[13] «О природе городов», где говорится о том, что римские города вели свое происхождение от военных лагерей. Затем автор показывает современную военную базу и предлагает считать ее архетипом современного города. Более четкой древесной структуры представить себе невозможно. Пример вполне уместный, поскольку все устройство армии придумано именно для того, чтобы поддерживать жесткую дисциплину и порядок. На фото слева представлен проект торгового района, осуществленный самим Хилберзаймером по образцу военной базы.
Каждая из представленных структур является деревом.
Единицы, из которых состоит искусственный город, всегда в конечном итоге составляют дерево. Для окончательного понимания дадим еще одно определение дерева:
Дерево — это такая структура, внутри которой ни один элемент не может быть связан с другим по частям, а только целиком.
Всю серьезность такого ограничения поначалу сложно осознать. По сути, это примерно, как если бы члены семьи не могли заводить друзей за пределами семьи, если в этой дружбе не участвует семья целиком.
Структурная простота деревьев подобна навязчивому аккуратизму — когда свечи на каминной полке должны стоять идеально ровно и симметрично. Полурешетка на таком фоне — значительно более сложная материя: это структура живого организма, великой живописи или симфонии.
Стоит подчеркнуть — ради дисциплинированных умов, бегущих в ужасе от всего, что недостаточно четко артикулировано и разложено по полочкам менее наглядно, чем в дереве, — что идеи пересечения, неоднозначности, многообразия, лежащие в основе полурешетки, на самом деле отличаются не меньшей, а, наоборот, большей упорядоченностью, чем жесткая структура дерева. Они основаны на более глубоком, основательном, сложном понимании структуры.
Рассмотрим теперь, каким образом естественный город, которому не навязываются искусственные построения, проявляет свою структуру полурешетки.
Каждый элемент в каждом описанном здесь дереве — это устойчивое, неизменное свидетельство существования какой-то системы в живом городе. Дом, например, служит отпечатком взаимоотношений между членами семьи, их переживаний и пожитков. Шоссе — свидетельство движения и торгового обмена. Но в дереве таких элементов-свидетельств очень мало, поэтому в древовидном городе лишь очень немногие системы находят физическое выражение. Тысячи важнейших систем остаются без физического воплощения.
В худших из деревьев составные части, заложенные в проект, вообще не имеют отношения к реалиям жизни, а реальные системы, из которых, собственно, состоит жизнь города, лишены физической оболочки.
В Колумбии или у Стайна проект никак не соответствует социальным реалиям. Планировка и подразумеваемое ей устройство жизни предполагает многоступенчатую иерархию социальных групп, более непроницаемых и отделенных друг от друга более четко, чем в действительности — от города в целом до домохозяйства, причем каждая строится на ассоциативных связях разной силы.
В традиционном обществе, если попросить человека назвать своих лучших друзей, а затем каждого из них попросить сделать то же самое, они все назовут друг друга — получится тесная, замкнутая группа. Деревня состоит из из таких вот замкнутых групп, которых может быть несколько.
Но сегодня общество устроено совершенно иначе. Если попросить человека назвать своих друзей, а затем каждого из них попросить сделать то же самое, они все назовут разных людей, которых первый респондент может вообще не знать. Те, в свою очередь, предложат еще несколько новых имен — и концентрические круги будут расходиться все дальше. В современном обществе закрытых групп почти не осталось. Наша сегодняшняя социальная структура состоит из сплошных пересечений — системы друзей и знакомых образуют полурешетку, а не дерево.
В естественном городе даже дом, расположенный на длинной улице (а не стоящий в тесной группе других домов) честнее указывает на то обстоятельство, что друзья ваши живут не по соседству, а довольно далеко, и до них нужно добираться на машине или автобусе. В этом смысле в Манхэттене больше пересечений, чем в Гринбелте. Конечно, можно возразить, что и в Гринбелте до друзей можно добраться за считанные минуты на машине, но возникает закономерный вопрос: если определенные группы были специально выделены с помощью элементов физического устройства города, почему за основу взяли самое незначительное деление?
Еще один аспект социальной структуры города, который дерево никогда не сумеет полностью отразить, станет ясен на примере проекта комплексного развития Мидлсбро. Рут Гласс предложила разбить этот английский город с населением 200 тысяч человек на 29 отдельных районов, исходя из наиболее резких разрывов в типологии застройки, уровне доходов и видах занятости. Определив контуры своих районов, она задается вопросом: «Если присмотреться к социальным системам, действующим среди жителей такого района, получится ли, что все материальные элементы, продиктованные разного рода социальными системами, вписываются в пространственные рамки одного и того же района?»
Каждая из рассматриваемых ей социальных систем — это узловая система, где налицо некий центральный узел и люди, которые этим центром пользуются. В частности, в фокусе оказываются начальные школы, средние школы, клубы — юношеские и взрослые, почтовые отделения, овощные и бакалейные лавки. Каждый из таких центров привлекает пользователей в пределах определенного радиуса или территориальной единицы. Эта территориальная единица есть физический отпечаток социальной структуры в целом — то есть городской элемент в том понимании, которое принято в настоящей статье.
Невозможно представить себе, что в действительности представляет собой Мидлсбро или даже каким он должен быть, если исходить из удобства нарезки на 29 достаточно крупных частей, именуемых районами. Описывая город в категориях районов, мы как бы подразумеваем, что все более мелкие элементы внутри этих районов связаны настолько тесно, что с другими частями города они взаимодействуют исключительно в составе своего района в целом. Но ведь и сама Рут Гласс показывает, что это не так.
Ничто в характере перечисленных центров не указывает на то, что их зона охвата должна быть одинаковой. Они совершенно не похожи друг на друга, а значит, и входящие в них элементы тоже различаются. Первоначально Мидлсбро был устроен как полурешетка, и только в недавнем проекте искусственная, древовидная структура нарушила естественные, нормальные и необходимые пересечения.
То же самое происходит и в меньшем масштабе. Возьмем отделение пешеходов от движущихся транспортных средств — древовидную концепцию, которую внедряли Ле Корбюзье, Луис Кан и многие другие. В первом приближении идея очень здравая — ведь если машины, едущие со скоростью 60 миль в час, окажутся в непосредственной близости от детей, играющих на мостовой, ничего хорошего не получится. Но это не всегда так. Бывает, что экология конкретного участка требует абсолютно противоположного решения. Представьте: вот вы выходите из универмага на Пятой авеню, где плодотворно провели несколько часов. Все руки заняты пакетами, страшно хочется пить, жене натерли туфли. Какое счастье, что на свете есть такси.
Но такси в городах имеют смысл именно потому, что пешеходы и автомобили разделены не окончательно. Свободному такси нужно стремительно передвигаться в потоке, чтобы покрывать значительные расстояния в поисках пассажиров. При этом пешеходу нужно иметь возможность поймать такси из любой точки пешеходного пространства, а также выбраться из машины в любой нужной точке пешеходного пространства. Система, внутри которой работают такси, должна пересекаться и с системой скоростного транспорта, и с системой пешеходного движения. В некоторых частях Манхэттена пешеходы и автомобили сосуществуют на равных — там необходимые пересечения гарантированы.
Еще одна излюбленная теория участников CIAM[14] гласит, что зоны отдыха следует обособлять. В реальной городской жизни она вылилась в возникновение игровых площадок. Заасфальтированная и огороженная игровая площадка — не что иное, как наглядное признание самоценности «игры». Ни с реальной жизнью, ни с истинной игрой она не имеет ничего общего. Уважающие себя дети играть на площадке просто не станут.
Настоящая игра — в том виде, в каком она происходит у детей на самом деле — каждый день затевается на новом месте: то дома, то на соседней заправке, то у реки, то в заброшенном здании, то на стройке, пустующей по случаю выходных. Каждый из этих игровых сценариев, как и необходимые для него предметы, составляет систему. Неверно было бы считать, будто эти системы существуют изолированно от всех прочих систем в городе. На самом деле разные системы накладываются друг на друга, пересекаются с остальными. То же самое должно происходить и с пространствами, отведенными под игру.
Так и случается в естественном городе. Здесь играют в тысяче разных мест: игра заполняет собой зазоры во взрослой жизни. Играя, дети осознают мир, который их окружает. Но что они могут осознать в загородке за забором? Решительно ничего.
Та же ошибка имеет место в древовидных структурах, подобных Коммунитас у Гудмана или Меса-Сити у Солери, где университеты отрезаны от остального города. А ведь такое решение — изолированные кампусы — практикуется по всей Америке.
В чем смысл проводить в городе четкую границу между университетом и всем остальным? Концепция, безусловно, стройная, но отвечает ли она реалиям университетской жизни? Как минимум, в не-искусственных университетских городах такой структуры не бывает.
Возьмем, к примеру, Кембридж. Обширный участок Тринити-стрит фактически неотделим от Тринити-колледжа, к нему относится даже один из пешеходных переходов. Над магазинами, кофейнями и отделениями банков по обе стороны улицы живут студенты. Застройка улицы настолько тесно переплетается со старинными университетскими корпусами, что невозможно изменить одни, не затронув другие.
Систем, в рамках которых университетская и городская жизнь пересекаются, всегда будет великое множество: хождение по барам или в кино, встречи за кофе, перемещение из одного места в другое. В определенных случаях в жизни города может участвовать целый факультет — как, например, в случае школы клинической медицины и больницы при ней. В Кембридже — естественном городе, где город и университет развивались постепенно и параллельно, физические элементы пересекаются, потому что несут на себе отпечаток пересекающихся городских и университетских систем.
Рассмотрим теперь иерархию смысловых узлов, которые реализованы в Бразилии, Чандигархе, генплане Лондона, разработанном группой MARS[15], а из недавних проектов — в Линкольн-центре на Манхэттене, где собрали воедино все исполнительские искусства, которые только можно предложить населению нью-йоркской агломерации.
Хотел ли концертный зал находиться рядом с оперой? Могут ли они подпитывать друг друга? Найдется ли когда-нибудь жадный до культурных впечатлений человек, который за один вечер заглянет и туда, и туда? Или хотя бы купит билеты у одних, выходя с выступления других? В Вене, Лондоне, Париже у каждого из сценических искусств есть свое место, потому что они не способны смешиваться просто так. У каждого есть свой привычный ареал обитания. Даже на Манхэттене Карнеги-холл и Метрополитен-опера не стоят бок о бок — у каждого зала свое место и своя атмосфера, причем их влияние распространяется и на соседние, окрашенные их присутствием кварталы города — вот там уже они пересекаются.
В Линкольн-центре все эти функции объединяются по одному-единственному принципу: они относятся к сценическим искусствам.
Но такое дерево — как и идея единой иерархии смысловых узлов города, которая лежит в его основе, — никак не проливает свет на взаимосвязи искусства и городской жизни. Единственная причина его возникновения — привычка недалекого ума складывать в одну кучку все, что называется похожими словами.
Полное отделение труда от жилья, задуманное Тони Гарнье[16] в его индустриальном городе, впоследствии нашло отражение и в Афинской хартии 1929 года[17], а оттуда распространилось на любые проекты, где соблюдается зонирование. Здравый ли это принцип? Легко понять, почему ужасные условия, сложившиеся к началу века, навели проектировщиков на мысль убрать грязное фабричное производство подальше от жилья. Но такое разделение игнорирует множество систем, которым для поддержания жизни требуются определенные дозы и того, и другого.
Джейн Джекобс описывает, как в Бруклине расплодились кустарные производства, которые люди затевали прямо у себя в гаражах. Для малого бизнеса нужно помещение, которое проще всего найти во дворе или в сарае. Кроме того, нужно установить отношения с существующими более крупными предприятиями и их клиентурой. А значит, гаражные производства должны относиться и к жилой зоне, и к индустриальной, а этим зонам требуется пересечение. В Бруклине так и происходит, а в древовидном городе — нет.
И наконец, давайте разберемся с городами, разбитыми на множество изолированных сообществ. Как мы видели на примере лондонского генплана Аберкомби, такой подход сам по себе обеспечивает древовидную структуру. Отдельное сообщество в большом городе не может существовать как самостоятельный элемент. В Лондоне, как и в любом другом мегаполисе, почти никому не удается найти хорошую работу рядом с домом. Люди из одного местного сообщества работают на фабрике, где скорее всего входят в другое местное сообщество.
Так образуются сотни тысяч систем, состоящих из работников и рабочих мест, то есть людей и производств, на которых они заняты. И все они пересекают границы, предустановленные деревом Аберкомби. Существование этих элементов и их пересечение доказывает, что жизнь в Лондоне строится по принципу полурешетки. Вид дерева она принимает только в голове проектировщика.
Тот факт, что нам до сих пор не удалось придать этому обстоятельству никаких физических очертаний, имеет важнейшие последствия. В нынешней ситуации, когда работник и его работа разнесены по разным муниципальным округам, административная территория, где расположено производство, получает огромные налоги, но тратить эти поступления там почти не на что. Административная территория, где работник живет — в случае, если это преимущественно жилой район — практически лишена налоговых доходов, однако вынуждена тратиться на школы, больницы и пр. Устранить это неравенство несложно, если физически разместить среди городских элементов системы, состоящие из работников и работы, и затем подвергнуть их налогообложению.
Можно было бы возразить, что деление на округа в большом городе, пусть даже и не играющее особо важной роли для жителей, удобно с административной точки зрения, а значит, текущую древовидную организацию не следует нарушать.
Но в политических хитросплетениях современного города даже этот принцип оказывается под вопросом.
Эдвард Банфилд в книге «Политическое влияние» рассматривает механизмы влияния и управления, стоящие за управленческими решениями в Чикаго. Он показывает, что формально административная и исполнительная власть распределяется по древовидной структуре, однако на самом деле формальная вертикаль административной и исполнительной власти полностью заменяется ситуативными связями, возникающими при решении любой городской проблемы, а эти ситуативные связи зависят от того, кто заинтересован в разрешении ситуации, что у кого стоит на кону и кто кому может оказать какие одолжения.
На самом деле принимаемые меры зависят именно от второй, неформальной структуры, работающей в рамках первой. Она меняется еженедельно, а порой и ежечасно, по мере того как возникают все новые проблемы и задачи. Ничья сфера влияния не находится полностью под контролем непосредственного руководства; каждый муниципальный служащий испытывает на себе разные влияния — в зависимости от ситуации. И хотя в кабинете мэра имеется древовидная органиграмма, на самом деле власть и ее ежедневная работа устроены как полурешетка.
Дерево — при всей стройности и красоте этого мыслительного приема, при всей простоте и убедительности этого способа членения комплексного явления на отдельные элементы — не способно достоверно описать реальное устройство естественно сложившихся городов и не в состоянии предложить описание города, который мы хотим получить.
Но почему же тогда столько проектировщиков придумывало древовидные города, если естественным решением в любом случае была бы полурешетка? Стремились ли они к этому сознательно, исходя из убеждения, что древовидная структура сделает жизнь в городе лучше? Или бессознательно, потому что не могут иначе — находятся в плену у привычного образа мысли и не владеют мыслительными приемами, способными охватить всю сложность решетки за раз, поскольку человеческий разум устроен таким образом, что везде по инерции стремится увидеть решетку и не в может с этим справиться?
Я постараюсь доказать, что деревья превращаются в проекты, а затем и в города по второй причине — потому что на работу проектировщиков влияет ограниченная способность разума к формированию интуитивно доступных структур. Авторы генпланов оказываются не в состоянии охватить всю сложность полурешетки за один мысленный шаг.
Начнем с примера. Допустим, я предложу вам запомнить четыре предмета: апельсин, арбуз, бейсбольный мяч и теннисный мяч. По какому принципу вы их станете держать в уме? В любом случае объекты неминуемо придется группировать.
У кого-то в голове составится пара из двух фруктов — апельсина и арбуза, и двух спортивных мячей — теннисного и бейсбольного. Те, кто ориентируется прежде всего на форму, могут объединить предметы по другому принципу — два мелких и круглых, апельсин и теннисный мяч, и два крупных и вытянутых — бейсбольный мяч и арбуз. Кто-то отметит обе возможности.
Любая попытка классификации сама по себе ведет к возникновению дерева. Но сочетание принципов — это уже решетка.
Попробуем теперь представить себе все мыслимые принципы классификации. Скорее всего, никто не сможет удержать в голове все четыре варианта сразу — просто потому, что они пересекаются между собой. Зато очень легко представить вначале один набор, затем другой, и в уме моментально переключаться между принципами. Может показаться, что вы представляете их все вместе, но это иллюзия: на самом деле за один заход представить все четыре набора невозможно. Точно так же невозможно сходу вообразить себе полурешетку — в один прием укладывается только дерево.
Именно с этой проблемой сталкиваются проектировщики. Сама по себе возможность за один раз охватить мысленным взором всю картину нас, может быть, и не занимает, но сути это не меняет. Дерево легко себе представить, с ним легко и работать. Полурешетку сложно держать в уме, а значит, и работать с ней трудно.
Мы уже знаем, что классификация и распределение по категориям являются базовыми, элементарными психологическими процессами. В современной психологии мышление трактуется как процесс прилаживания новых ситуаций в существующие пазы и гнезда ума. Точно так же, как в реальности невозможно вставить один и тот же предмет более чем в одно отверстие за раз, мыслительный процесс не дает поместить умственный конструкт более чем в одну умозрительную категорию. Исследование природы этих процессов связывает их со свойством организма, которому нужно свести сложность окружающего мира к минимуму, а для этого разделить между собой жизненные явления и события из жизненной практики.
Именно поэтому — потому что первейшая задача человеческого разума состоит в снижении уровня неоднозначности и накладок в любой сомнительной ситуации, и для этого он наделен базовой нетерпимостью по отношению к любой неоднозначности — структуры, подобные городу, требующие пересечений между разными элементами, упорно воображаются в форме деревьев.
Та же инерция действует при восприятии геометрических узоров. Мы с Хиггинсом в Гарварде проделали эксперимент: показывали людям узоры, где внутренние элементы пересекались; оказалось, что почти всегда респонденты находят способ увидеть перед собой дерево, даже когда схема полурешетки лучше помогла бы выполнить задачу, поставленную экспериментаторами.
Самое поразительное доказательство того, что людям свойственно даже реальные узоры воспринимать как деревья, дали эксперименты сэра Фредерика Бартлетта. Он демонстрировал участникам некий узор в течение четверти секунды, а затем предлагал воспроизвести его по памяти. Большинство участников оказалось не в состоянии разглядеть сложное устройство орнамента — они упрощали результат, убирая оттуда пересечения.
Такие эксперименты показывают, что людям свойственно, столкнувшись со сложным устройством, мысленно разбивать его на составные части и превращать в набор непересекающихся элементов. Сложно устроенная полурешетка заменяется более простой, надежной и понятной формой дерева.
На этом месте наверняка возникает вопрос: как же устроен город, когда он представляет собой не дерево, а полурешетку? Вынужден признаться, что ни планов, ни даже проектов пока показать не получится. Ведь здесь недостаточно указать на пересечения — пересечения должны еще располагаться в нужных местах. Это вдвойне важно, поскольку существует соблазн нарисовать на плане пересечение просто для красоты. Именно так происходило с проектами «интенсивной» плотной застройки последних лет. Но пересечение само по себе не гарантирует структуры: оно может привести и к хаосу. Мусорный бак полон пересекающихся элементов. Но структуру образуют только пересечения в нужных местах, а это гораздо сложнее, чем естественные пересечения, которые мы наблюдаем в исторически сложившихся городах. По мере того, как отношения и связи между функциями меняются, меняются и системы, которые должны пересекаться между собой, чтобы воспринимать и передавать эти отношения. Воссоздание традиционных способов пересечения становится бессмысленным и приводит к хаосу вместо структуры.
Возможно, идею физического воплощения пересечений проще будет объяснить с помощью картины Саймона Николсона. Весь интерес этой картины заключается в том, что, при необычайной простоте составляющих ее треугольных элементов, итоговая композиция отличается сложностью и многообразием. Если поставить перед собой задачу пронумеровать и перечислить все элементы, из которых состоит полотно в нашем восприятии, окажется, что каждый треугольник входит в четыре или пять разных композиционных элементов, причем не один из них полностью не вписывается в другой, однако в этом конкретном треугольнике они пересекаются.
Таким образом, если пронумеровать треугольники и выбрать наборы элементов, которые выделяются зрительным единством, мы получим полурешетку.
Значение этой картины — не столько в том, что в ней множество пересечений (такое часто случается в живописи), но скорее том, что она вся целиком состоит из пересечений. Именно пересечения — и производное от них разнообразие форм — составляет интерес картины. Такое ощущение, что задача художника была сродни моей: показать, что пересечения — жизненно важный, структурообразующий фактор.
Во всех описанных здесь искусственных городах структура сводится к дереву, а не к полурешетке, как на картине Николсона. Но именно композиция Николсона и ей подобные изображения должны служить нам мысленным ориентиром. Во имя точности формулировок стоит указать, что полурешетками занимается важная и крупная отрасль современной математики. Именно они помогают описать структуру подобных изображений. И нам нужно стремиться не к дереву, а именно к полурешетке.
Если мыслить в категориях дерева, мы рискуем заменить все богатство и человечность живого города концептуальной простотой, которая способна порадовать одних только архитекторов, проектировщиков, администраторов и застройщиков. Всякий раз, как из тела города вырывается живой кусок и на месте полурешетки возникает дерево, город делает еще один шаг в сторону разъединения и нарушения связей.
В любой организованной структуре предельное дробление и нарушение связей между элементами служит признаком грядущего разрушения. В обществе разобщенность приводит к анархии. В человеческой личности — служит признаком шизофрении и чревата самоубийством. Зловещий пример разобщенности — попытка вырвать пожилых жителей из городской жизни и переселить их в отдельные города посреди пустыни, типа Сан-Сити в Аризоне. Такое разъединение возможно только под влиянием древовидных рассуждений.
Оно не только лишает молодежь общества тех, кто прожил долгую жизнь, но и производит разрыв внутри каждой отдельной жизни. При переезде в Сан-Сити и переходе в старость человек лишается связей с собственным прошлым. Старость уже никак не связана с юностью, они разъединены, жизнь разорвана пополам.
Для человеческого разума дерево — простейший инструмент для сложных размышлений. Но город не может и не должен быть деревом. Город — вместилище жизни. Если вместилище, принимая форму дерева, нарушает связи между разными ответвлениями жизни, оно напоминает сосуд с острыми лезвиями по краям, готовый перерезать все, что в него помещается. Это мясорубка для жизни. Если строить древовидные города, жизнь наша окажется порублена на куски.
[1] Застройщик Уильям Левитт (1907–1994) спроектировал в США несколько пригородов, где ветераны, вернувшиеся со Второй мировой войны (правда, исключительно белые), могли покупать сборные дома с огромной скидкой.–Прим. пер.
[2] Город на севере Индии, символ независимости страны, построен по генеральному плану Ле Корбюзье (1950-51). — Прим. пер.
[3] Имеются в виду градостроительные проекты, которые реализовывались в послевоенные годы — с 1945 по 1960-е. –Прим. пер.
[4] Июньский номер Architectural Review за 1955 год был озаглавлен «Безобразие» (Outrage) и почти полностью посвящен критике новейших градостроительных проектов. Большинство текстов написал архитектурный критик Иэн Нэрн. Впоследствии в журнале появилась регулярная рубрика с таким названием. — Прим. пер.
[5] Камилло Зитте (1843-1903) — венский архитектор, проектировщик и теоретик, поборник возрождения ремесел, автор трактата «Художественные основы градостроительства» (1889), настаивал на организации городского пространства по старинным образцам. –Прим. пер.
[6] Ричард Ллуэлин Дэвис (1912 - 1981) в 1950-60 гг. по заказу лорда Виктора Ротшильда спроектировал новые дома для деревне Рашбрук в Саффолке. Опираясь на исторические материалы и цветовые решения, он предложил совершенно новый подход. Его рациональные, модернистские жилые и общественные постройки получились эффектными и узнаваемыми, но в то же время превосходно вписались в традиции сельской местности местность. Эксперимент оказал большое влияние на английскую архитектуру последующих десятилетий. Сегодня постройки Дэвиса — охраняемые памятники.–Прим. пер.
[7] Виктор Грюн (1903-1980) — человек, который придумал торговые центры, американский архитектор австрийского происхождения, ставивший во главу угла беспрепятственное движение пешеходов. — Прим. пер.
[8] Хук — деревня в Хэмпшире, которую лондонские власти в 1950-е годы надеялись превратить в идеальный пригород. Утопия осталась нереализованной. — Прим. пер.
[9] Джейн Джекобс (1916 — 2006) — писательница, исследовательница, активистка, основоположница нового урбанизма. Боролась за компактную планировку, учитывающую нужды местных жителей, а не только абстрактные градостроительные идеи. Ее главный труд — «Смерть и жизнь больших американских городов» (1961). — Прим. пер.
[10] Телеграф-Хилл — один из старейших жилых районов Сан-Франциско. — Прим. пер.
[11] Боб Хоуп (1903-2003) — американский комик. — Прим. пер.
[12] Общество Джона Берча — ультраправое политическое движение, возникшее в 1958, чтобы бороться с коммунистической угрозой. — Прим. пер.
[13] Людвиг Хилберзаймер (1885-1967)–немецкий архитектор, преподаватель Баухауса, соратник Миса ван дер Роэ в Америке, отвечал за генплан Чикаго, в 1927 году выдвинул идею иерархии улиц. «О природе городов» — сочинение 1955 года.
[14] CIAM (Congrès International d’Architecture Moderne ) — международный конгресс современной архитектуры, объединение сторонников Ле Корбюзье, которое действовало с 1928 по 1959 год и имело несколько региональных подразделений, в частности в Великобритании.. — Прим. пер.
[15] MARS (Modern Architectural Research Group) — группа актуальных архитектурных исследований, британский аналитический центр, созданный модернистами-единомышленниками в 1933 году. В 1937–1942 гг группа разработала план развития Лондона, в котором прослеживалось влияние идей Ле Корбюзье и советского теоретика Николая Милютина. По этому плану британская столица получала «позвоночник», идущий вдоль реки, и 13 перпендикулярных «ребер», а также четкое функциональное зонирование. — Прим. пер.
[16] Тони Гарнье (1869-1948) — французский архитектор из Лиона. В книге «Индустриальный город» (1917) предложил проект утопического поселения, разделенного по функциональному принципу на 4 части: заводскую, жилую, общественную и сельскохозяйственную. — Прим. пер.
[17] Афинская хартия — градостроительный манифест Ле Корбюзье, одобренный II съездом ЦИАМ в Афинах. На самом деле — в 1933 году, а не в 1929 (год основания ЦИАМ). — Прим. пер.